Газета «Новости медицины и фармации» 21-22(230-231) 2007

Медикам известен диагноз или, вернее, термин: болезни студента третьего курса. Именно на третьем курсе медицинского института начинают изучать пропедевтику, знакомят студентов с симптомами заболеваний. И, о ужас! — все эти симптомы без малейших на то оснований студенты обнаруживают у себя. Самочувствия до предела загруженных молодых людей это не улучшает. К счастью, вскоре обнаруживается, что студент не болен ни инфарктом миокарда, ни сифилисом. Вот когда он начинает понимать, что такое сила внушения и какое значение она имеет в медицине.

На четвертом курсе нам начали преподавать онкологию. Тяжелейшие, обреченные больные. Средств помощи, не говоря уже об излечении, в ту пору почти не было. Но как мы, студенты, внимали нашим преподавателям, успокаивавшим этих обреченных людей, придумывавшим диагнозы легко излечимых болезней! Только ближайшим родственникам сообщали горькую правду. Мы учились этому у старых врачей. Мы учились гуманизму.

В Израиле на первых порах я был не просто шокирован, а сбит с ног откровенностью врачей, не скрывавших от своих пациентов диагноза раковых заболеваний. На первых порах… Я еще вернусь к этому.

В начале 1974 года у меня обострилось старое ранение. Меня положили в госпиталь инвалидов Великой Отечественной войны. Но еще до этого в течение довольно продолжительного времени я ощущал так называемые голодные боли в желудке, обычно это один из симптомов язвенной болезни. Однако занят был круглые сутки, обращаться к врачам не любил, что не делает мне чести. Даже в госпитале забыл пожаловаться на боли в желудке. Из госпиталя меня выписали в генеральский санаторий в Светлогорске, Калининградская область.

Это бывший Раушен в Восточной Пруссии. Должен сказать, направление в этот санаторий меня обрадовало. Недалеко от Раушена меня тяжело ранило. На том окончилась моя военная служба и началась моя инвалидность. Естественно, захотелось снова увидеть места, в которые без особого пропуска не проехать. Неясно только, как это лейтенант, пусть даже гвардии, и вдруг направлен в генеральский санаторий? Но, подумал я, март месяц не очень генеральский для курортного лечения. Кроме того, степень доктора медицинских наук в глазах начальства, возможно, приближала меня к генералам. Кто знает? Главное — жене пообещал, что наконец-то проверю, отчего капризничает мой желудок.

Обещание выполнил в первый же день по прибытии в санаторий. Меня немедленно направили на рентгеноскопию. Я еще стоял за экраном рентгеновского аппарата, когда серьезная пожилая рентгенолог начала открытым текстом диктовать технику обнаруженные изменения. Могла ли она знать, что за экраном стоит не генерал, а ее коллега? Тем более что диагноз — тотальный рак желудка — она произнесла на латыни.

Так… А я надеялся всего лишь на язву… Ну что ж, в нескольких десятках километров от этого кабинета я был фактически смертельно ранен. Но случилось чудо: выжил. Прожил еще двадцать девять лет. И вот — тотальный рак желудка. Смертный приговор. Обидно, конечно. Но ни на жалобы, ни на претензии к Всевышнему у меня нет никаких прав.

Тотальный рак. Нет смысла в оперативном лечении, которое при частичном раке желудка на какое-то время могло продлить мою жизнь. Следовательно, отпущенный мне незначительный срок надо использовать до предела рационально. Естественно, ни о какой физиотерапии в санатории не может быть и речи. Лечение, на которое надеялись врачи, направляя меня из госпиталя, абсолютно противопоказано.

Все это я прокручивал в сознании по пути в корпус, в котором располагалось физиотерапевтическое отделение. Наметил четыре отрезка времени для завершения всех дел. Главные, неотложные — в первый отрезок. Остальные — во второй. Если успею, менее важные в третий и четвертый. А пока буду наслаждаться роскошью генеральского санатория и подкармливать окружающими ландшафтами воспоминания о последних днях моей войны.

Постучал в дверь врача физиотерапевтического кабинета. За столом в белой шапочке и накрахмаленном белоснежном халате — красивая молодая блондинка. Еще не успел закрыть за собой дверь, как она вскочила и радостно улыбнулась. Вот, оказывается, как врачи встречают генералов, подумал я.

— Ион Лазаревич, дорогой, вы меня не узнаете?

Войдите в мое положение. Только что мне вынесли смертный приговор. Не уверен, что смог бы узнать свое отражение в зеркале.

— Римма? — неуверенно произнес я. Римма была моей студенткой. Могло ли прийти мне в голову, что она тут работает?

Следом вошла медицинская сестра и положила на стол перед врачом мою историю болезни. Радостное возбуждение сменилось на лице Риммы нескрываемым ужасом. Она заплакала. Я, пациент, как мог, успокаивал врача. Попросил назначить плавание в бассейне не один, а два раза в день. Такое лечение не было мне противопоказано.

Месяц наслаждался жизнью в санатории. В день проплывал два километра. Лифтом спускался на пляж и любовался серым Балтийским морем. Скромные волны негромко накатывались на песок, успокаивая, объясняя, что все не вечно. Даже этот великолепный санаторий немецких офицеров сейчас уже советский и генеральский. К этой трансформации я тоже каким-то боком причастен, потому что именно в этих местах делал все зависящее от меня, чтобы приблизить нашу победу. В общем, у меня нет никаких оснований быть в претензии к Всевышнему. За отпущенное, за прожитое мною следует благодарить.

Вернулся в Киев, приступил к работе и к спокойному осуществлению запланированных по всем четырем пунктам дел. Никто, разумеется, не знал о диагнозе.

Жене сказал, что обследовался по ее приказу и болей больше нет.

Прошло примерно две недели. Однажды вечером пришли к нам три моих друга. Без предупреждения и без жен, что было несколько странновато. На столе появился коньяк. И тут началось! Возбужденные, они перебивали друг друга.

— Ты, конечно, считаешь, что ты этакий герой?

— Стоик…

— И Люся ничего не знает!

— Сволочь ты, а не герой.

— Завтра же обратись в институт онкологии.

Не без труда мне удалось выяснить, откуда им стал известен проклятый диагноз. Оказалось, кто-то из врачей санатория обратился к двум моим приятельницам, профессорам онкологического института в Ростове-на-Дону, которые изучали в эксперименте влияние магнитных полей на раковые заболевания. Возможно, у санаторных врачей возникла идея предложить меня для экспериментов моим приятельницам, вместо белых крыс. Но приятельницы, зная меня и не предупредив, связались с моими друзьями.

Очень спокойно я стал объяснять людям, не имеющим ни малейшего представления о диагнозе и даже понятия о медицине, что такое тотальный рак желудка. А это значит, что фактически нет оперативного вмешательства, которое хоть в какой-то мере могло бы улучшить мое состояние, и что вообще не следует укорачивать срок, отпущенный мне Всевышним. Все мое красноречие отскакивало от них, как бильярдный шар от борта стола.

— Хорошо. Но нам ты можешь сделать одолжение? Ради нас ты можешь обратиться в онкологический институт?

Деваться было некуда. Обратился ради моих друзей. Что уж говорить о жене, которая была в шоке, которая была возмущена и тем, что от нее, от самого близкого человека, я посмел скрыть такую важную новость. Если можно назвать диагноз таким словом. А если называть вещи своими именами, посмел обмануть ее.

В приемном покое меня увидел профессор Амосов. Мы были знакомы в течение двадцати двух лет. Он тут же уложил меня на койку и обследовал клинически.

— Знаете, — сказал он, — я ничего не прощупал. Посмотрим, что покажут обследования.

Меня госпитализировали. Началась обычная больничная рутина: анализы, рентгенография и, наконец, эндоскопия.

Старший научный сотрудник института, мой бывший студент, ввел в желудок эндоскоп. Как факир, проглотивший шпагу, я сидел на стуле, подавляя рвотный рефлекс. Шутка ли — труба диаметром чуть ли не в дюйм без всякой анестезии изо рта просунута в желудок. Кстати, в Израиле эндоскопию производят под легким наркозом, а пациент при этом, естественно, не сидит на стуле.

Старший научный сотрудник долго рассматривал мои внутренности и, наконец, произнес:

— Ион Лазаревич, у вас ничего нет. Слизистая как огурчик.

Мне были знакомы эти штучки. Я знал, как врачи в таких случаях успокаивают пациентов. Естественно, не поверил и знаками попросил дать мне окуляр аппарата, чтобы самому увидеть. Не колеблясь ни секунды, он выполнил мою просьбу. Действительно, слизистая абсолютно чиста. Но ведь и этот фокус можно было сделать, найдя какой-нибудь единичный здоровый участок. Поэтому я знаком попросил покрутить объектив. И эту просьбу он тут же исполнил. Действительно, слизистая была чиста. Никаких признаков рака.

Старший научный сотрудник извлек эндоскоп и, расчувствовавшись, обнял меня. Тут же собрались врачи. Принесли мои рентгенограммы. Штук пятьдесят, не меньше. Ну, может быть, я чуть преувеличил. Но действительно, пачка оказалась солидной. Врачи с недоумением рассматривали снимки. Все в один голос заявили, что ничего подобного никогда не видели. Чудовищная деформация желудка.

Профессор Амосов, почесывая щеку, спросил меня, был ли я контужен, была ли какая-нибудь травма живота. Я не мог однозначно ответить на этот вопрос. Но… вот когда бьют по большому барабану, не возникает ли ощущение, что слегка колотят по животу? А вы представляете себе, что происходит, когда снаряд ударяет по танку? Это вам не барабан. И сколько таких ударов мне пришлось пережить... Короче, заключили, что в данном случае речь идет о дикой деформации желудка после контузии. Тут же принесли спирт, и пациент с удовольствием, моральным и физическим, выпил вместе с врачами.

А теперь вернемся к началу. Следует ли сообщать пациенту о смертельной болезни? В моем случае знание о примерном количестве отпущенных мне дней дало возможность спланировать последовательность дел, которые необходимо было завершить. Слава Всевышнему, что тревога оказалась ложной. Но ведь могла быть не ложной. Если бы я запаниковал, если бы предался эффекту болезни студента третьего курса, как бы это могло отразиться на состоянии деформированного желудка? Ведь он куда более, чем нормальный, предрасположен к раковому заболеванию. В данном случае у болезни студента третьего курса кроме воображаемых симптомов имелся и вполне реальный. Но я относился к категории уже натренированных в ожидании быстрой смерти людей. Я был готов к ней перед каждым боем, перед каждой танковой атакой.

Ну, а среднестатистический пациент? Как он отреагирует на вынесение смертного приговора? Моральное состояние больного оказывает огромное влияние на течение болезни. Пациент может сконцентрировать все свои душевные силы, и это будет способствовать выздоровлению. Упадническое настроение только усугубит патологический процесс.

У меня нет однозначного ответа на вопрос, говорить страшную правду или успокаивать обманом. Не знаю. Возможно, любой врач должен быть тонким психологом, определяющим, с каким пациентом он имеет дело. С таким, которому следует солгать, или с таким, которому следует сказать правду?

В любом случае медицину нельзя уподобить конвейеру с однотипными деталями. Пациент — это человек. А человек — это материал штучный. Штучный и очень драгоценный.