Газета «Новости медицины и фармации» №11 (729), 2020
Вернуться к номеру
Однокурсники-однополчане
Авторы: Ион Деген, д.м.н.
Разделы: От первого лица
Версия для печати
Сентябрьское солнце деликатно прикасалось к розовому после ожогов лицу. Веселые зайчики отскакивали от орденов, по достоинству и количеству весьма необычных для лейтенанта. Он неторопливо переваливался на костылях. До начала второй пары оставалось несколько минут. Можно было не торопиться. За три месяца после выписки из госпиталя перебитые руки еще недостаточно окрепли для торопливости. Именно поэтому он вчера перевелся сюда из столичного медицинского института, в котором проучился два дня. Расстояния между кафедрами там явно не соответствовали его, как он сформулировал, тактико-техническим характеристикам.
Все нравилось ему в этом относительно небольшом городе. В отличие от столицы война не оставила здесь следов. Студенческая группа оказалась не хуже столичной. Почти половина — фронтовики. Но с погонами только он один. В послевоенном бюрократическом бардаке застопорилась демобилизация. Жаль было терять еще один год. Он рискнул поступить в институт, получив полуторамесячный отпуск в полку резерва офицеров бронетанковых и механизированных войск.
Студенты его группы уже поднялись в теоретический корпус по шести широким ступеням. Одинокая женская фигура в военной форме украшала площадку у двери. На расстоянии трудно было разглядеть детали. Мешало солнце, слепившее по оси улицы. Подойдя к самым ступеням, он вдруг узнал Галю. Ту самую Галю, из штаба бригады.
— Счастливчик! Боже мой! Это вы? — Галя спорхнула по ступенькам, раскинув руки для объятия.
Галя... Он так опешил, что неподвижно замер на костылях. Раскинутые для объятия руки девушки увяли и опустились. Галя... Он никогда не видел ее так близко. Впервые она появилась в их батальоне после летнего наступления. Он был тогда младшим лейтенантом, командиром танка. Она пришла вместе с гвардии подполковником, начальником штаба бригады. Всего на несколько минут. Младший лейтенант жадно смотрел на ее высокую грудь, на плотно обтянутые подогнанными голенищами сапог икры и мысленно дорисовывал ноги. Кто-то из ребят сказал, что Галя — подстилка начальника штаба. Он и сейчас не знал, какая у нее была должность. Писарь? Телефонистка? Подстилка начальника штаба... Конечно, это черт знает что! Но тогда из-под пилотки на погоны младшего сержанта падали светло-русые пряди. И вся она... И эта грудь! А он еще не знал, что такое близость женщины.
В седьмом классе — через несколько месяцев ему должно было исполниться четырнадцать — на уроке физкультуры он вдруг увидел, что у Зины, с которой он дружил, уже не палочки бедер, а плавно округленные, словно вычерченные лекалом линии, и трикотаж майки волшебно оттягивают два изумительных бугра. Как сладостно замирала его плоть, как тесно становилось в брюках, когда Зина, будто случайно, прикасалась к нему этими буграми! Девочки в классе созревали быстрее мальчиков. Не раз у него появлялись основания для уверенности в их доступности. Но пуританское воспитание голосом непререкаемого табу запрещало преступить границу. Девственность недоступна и священна. Девственность — это дар в первую брачную ночь.
Мировоззрение семиклассника не изменилось, оставалось таким же у младшего лейтенанта. Девственность, чистота... И вдруг — подстилка. Нечто, вызывающее презрение. Почему же он смотрел на нее с таким вожделением?
Только потом, когда она уже ушла со своим подполковником, он вспомнил, что у нее очень красивые темно-карие глаза. Светло-русая с темными глазами. «Пшенная каша с черносливом», — услышал он комментарий своего механика-водителя.
Еще два или три раза он видел ее. Всегда на расстоянии. Он был уверен в том, что она не замечает его. Но однажды осенью, когда в последний раз Галя на «виллисе» прикатила со своим подполковником в фольварк, в котором располагалась его рота, ему показалось, что она не просто посмотрела на него. Не просто. Галя многозначительно улыбнулась, словно пытаясь что-то сказать. Оказывается, она даже знает его кличку — Счастливчик.
Все это мгновенно прокрутилось в его сознании, пока он обалдело смотрел на ее грудь. Не грудь была причиной его изумления. Все было на месте. Но на левой груди рядом с медалью «За победу над Германией», которая, возможно, была ей положена, лежала медаль «За отвагу». Он не мог оторвать изумленного взгляда. Грудь и перетянутая офицерским ремнем талия, уже не влитые в подогнанные голенища икры, а стройные ноги в черных туфлях на венском каблуке, и каскадом ниспадающие светлые волосы, и темные круглые глаза, и круглое лицо, и круглый нежный подбородок — все было на месте. Но на левой груди рядом с медалью «За победу над Германией», которая, возможно, была ей положена, почти плашмя лежала медаль «За отвагу».
Елки зеленые! «За отвагу»?! Какую отвагу она проявила? Она даже в тылу к ремонтникам танков на пушечный выстрел не приближалась! Она даже ни одного раненого не видела в своем штабе! За что же «За отвагу»? Какая отвага нужна под подполковником? Ну, дали бы ей, подстилке, «За боевые заслуги» или, как говорили в экипажах по такому поводу, «За половые заслуги»! Возмущение и обида перехватили дыхание. Он оторвал глаза от ее груди, глянул на свою медаль «За отвагу» и тут же посмотрел на часы.
— Опаздываем.
— Да, надо идти. А где же твоя... а где же ваша Золотая Звезда? — спросила она, остывая от залившей лицо краски, когда он, как загипнотизированный, смотрел на ее медаль. — Вас ведь представили к званию Героя.
Он не ответил. Только неопределенно приподнял плечо. В полку резерва до него дошли слухи о представлении. Но ведь прошло уже восемь месяцев. Опять, наверно, похерили, как и в прошлый раз.
В аудитории Галя пошла вперед по правому проходу. Студентка из его группы махала ему рукой. Славная девочка. Уже второй раз занимает для него место. Совсем еще ребенок. В институт поступила сразу после десятого класса. Ему и в голову не приходило, что совсем еще ребенок всего на два года моложе его.
Сразу же в начале войны, только окончив девятый класс, он ушел на фронт. Все четыре года: ранение, госпиталь и снова фронт, и опять ранение и госпиталь, училище и вновь фронт, и в который раз ранение. После госпиталя величайший подвиг в его жизни — экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости. И вот он, под началом которого бывали даже тридцатипятилетние старики, сидит сейчас рядом с этой девочкой, представительницей другого, следующего поколения.
Профессор-биолог начал вступительную лекцию. Знакомые слова не оставляли следа в сознании лейтенанта. Как шелест листвы, как монотонный плеск прибоя, они усиливали доминанту. Медаль «За отвагу», лежавшая плашмя на высокой груди. Елки зеленые! И его медаль. Как она ему досталась!
Ладно, можно не считать той атаки, когда впервые за всю войну он стрелял картечью. В боекомплекте танка было пять шрапнельных снарядов. Он приказал башнеру Васе на всех снарядах повернуть кольца на картечь. Немцы, обезумев от страха, вместо того, чтобы залечь, укрыться, удирали от танков вверх по пригорку. Изрыгаемая из ствола пушки картечь скосила несколько десятков немецких солдат.
Сейчас, на лекции по биологии, он подумал, что проще было скосить их огнем танковых пулеметов. Естественно. Тогда он об этом как-то не подумал. Впрочем, не увидел бы воочию, что оно такое — картечь. В завершение той атаки, уже миновав городок, они настигли колонну из пяти грузовиков с боеприпасами. Выпущенная из его орудия болванка попала в последний грузовик, ну, может быть, прошив его, еще и в предпоследний. Взорвались все пять машин. Ладно, и это можно было не считать.
Но в тот же день — ночной бой с «пантерами». Это же чудо, что ему удалось зайти им в тыл и поджечь два панцерника. Его удача в ту ночь спасла батальон от разгрома. Ладно, и это можно не принять во внимание. Но на следующий день, когда бригаду уже вывели из боя, когда три танка его взвода мирно стояли в фольварке под старыми грушами, и до следующего наступления можно было забыть про войну, на артиллерийскую позицию стрелковой дивизии по широкому льняному полю из леса поперли тридцать «пантер». Уже не в их полосе.
Несчастные артиллеристы бросили свои куцые полковые пушки, снаряды которых для лобовой брони «пантер», что дробинка для носорога. И генерал-майор, командир дивизии, чудак усатый, не на «виллисе», а на тачанке прискакал к ним и, размазывая слезы по грязным щекам, взмолился: «Братцы, остановите танки! Всех к Герою представлю!» А воевать уже ох как не хотелось. И вообще смех — три тридцатьчетверки против тридцати «пантер»!
Но над массивным каменным забором возвышались только башни тридцатьчетверок, не замеченные немцами. «Пантеры» уже поравнялись с ними и подставили свои бока. Взвод уничтожил восемнадцать «пантер». А когда уцелевшие танки развернулись и стали драпать, чтобы скрыться в лесу, к пушкам вернулись артиллеристы и подбили еще шесть машин. Слабая кормовая броня была по зубам их снарядам. Еще пять танков из шести, оставшихся без удравших экипажей, подожгли, обложив их соломой, набежавшие пехотинцы. Одну «пантеру» лейтенанту удалось отбить от озверевших солдат. Целый день он ездил на ней вокруг фольварка, пока ее не увезли в тыл.
Он не знал, к какой награде его представили за те бои. Но когда недели через три в бригаду приехал вручать награды сам командующий фронтом, прошел слух, что генерал армии прибыл потому, что Счастливчику будут вручать Золотую Звезду Героя. Построение награжденных. Командование бригады. Каких-то два чужих генерал-майора.
Красивый и симпатичный генерал армии Черняховский вручил ему за прошлое наступление орден Отечественной войны. Продолжалось вручение. Вот уже вызываются награжденные орденом Красной Звезды. Вот уже медалью «За отвагу». Вдруг он услышал свою фамилию. Какое-то неуставное шевеление, какое-то подобие ропота прошло по построению награжденных. И это, и ошарашенный вид лейтенанта, который только что так четко печатал строевой шаг, получая орден, а сейчас шагавший как-то неуверенно, словно сомневаясь, его ли назвали, объяснило командующему, что произошло нечто неожиданное, непредусмотренное. Он вручил медаль и, пожимая руку, улыбнувшись, сказал: «Ну, гвардии лейтенант, вы сегодня решили забрать у меня все награды».
Построение расходилось без обычного в таких случаях оживления, без шуток, без взаимных поздравлений. Даже танкисты из первого и третьего батальона, которые никогда не видели лейтенанта и, как он считал, не имели о нем представления, были подавлены полученной им пощечиной. Тогда, после третьего своего наступления, он еще не знал, что стал личностью легендарной. О нем говорили: «Заговоренный». Кто-то сказал: «Счастливчик». Так и прилипла к нему эта кличка. Еще бы не счастливчик!
Отдельная гвардейская танковая бригада была бригадой прорыва. В начале наступления она должна была прогрызать оборону противника. Потом в прорыв входили подвижные соединения — танковые и механизированные корпуса. Бывало, что бригаду уничтожали полностью еще до того, как она успевала осуществить прорыв. Случалось, что несколько танков оставались до следующего наступления. Ребята, оставшиеся в живых после шести-семи атак, считались невероятно везучими. А сколько раз по шесть-семь атак было у него в трех наступлениях?! В фольварке под старыми грушами он воевал уже на четвертой машине. Первую подбили. Две сгорели. Он отделывался только легкими ожогами и пустяковыми ранениями. Даже в санвзвод не обращался — лечился у батальонного фельдшера. Отсюда и прозвище.
Он шел к своему танку. Обида давила на плечи и спину тяжелее восьмидесятикилограммового ящика со снарядами.
«Счастливчик!» — окликнули его: под ивой со свисающими до самой земли ветвями, как в шалаше, на траве лежал лежал гвардии майор. Только сейчас до лейтенанта дошло, почему комбат прикинулся больным и не пошел на построение. Его тоже выкликнули среди награжденных медалью «За отвагу». Конечно, он не подбил ни одного танка. Даже ни одного немца не убил. И отваги, можно сказать, никакой не проявил. Но ведь комбат. Задачу батальону поставил, командовал подразделениями по ходу боя. И вообще… А батальон задачу не только выполнил, даже перевыполнил. Благодаря тем самым восемнадцати «пантерам». Ну, пусть не орден Александра Невского, но хоть Красную Звезду гвардии майор мог получить.
— Покажи-ка медаль. Красивая вполне. И главное, совсем танкистская, — комбат ткнул пальцем в изображение танка на лицевой стороне медали. Забавно, что танк этот — Т-28 — прекратили выпускать сразу после финской войны. Тяжелая машина с тремя пушечными башнями. Сейчас царицей полей была тридцатьчетверка, медаль она бы украсила.
— Вот так, Счастливчик. Это тебе мой бывший заместитель подосрал. Ну, и мне заодно.
— Но ведь он был тогда неправ во время нашей ссоры, мародер проклятый.
Майор горько улыбнулся:
— Неправ? А ты права или правды ждал от этого негодяя? Далеко он пойдет. Его уже назначили заместителем командира отдельного тяжелого танкового полка по политчасти. Далеко пойдет эта мразь. Но ты не тужи. Медаль самая что ни на есть танкистская. И солдатская. Я, например, буду гордиться ею. Такую медаль может получить только воин, только отважный.
Профессор-биолог что-то рассказывал о единстве и взаимодействии в органическом мире, но в ушах звучали слова майора: «Такую медаль может получить только воин, только отважный». А в нескольких рядах впереди сидела Галка, и на ее совсем еще недавно такой вожделенной груди лежала эта самая медаль. За блядство.
Через несколько дней они снова встретились на лекции. Галя была все в той же английской суконной гимнастерке. Но на грудь уже не давила ни медаль «За отвагу», ни даже медаль «За победу над Германией».
Они учились на разных потоках. Изредка встречались на общих лекциях. Издалека раскланивались. Раза два-три перекинулись парой ничего не значащих фраз — все же больше, чем за восемь месяцев его пребывания в бригаде. Тогда он и близко к ней не подходил.
В ноябре его демобилизовали. Не стало офицерского пайка, который он получал в продпункте. Взамен — пятьсот граммов глиноподобного хлеба в день. Он съедал его с солью в один присест. Иногда с луком, если удавалось достать. А если прибавлялось еще подсолнечное масло, это уже было пиршеством. Зарплата гвардии лейтенанта уменьшилась до пенсии инвалида. У большинства студентов их группы и этого не было. Поэтому в день получения пенсии у группы улучшался рацион. Со второго семестра он стал получать повышенную стипендию. Ничтожная разница тратилась на книги. Но это уже потом. А сейчас, с наступлением зимы, жизнь сделалась невероятно трудной.
Самым страшным был гололед. Из-за него часто приходилось пропускать лекции. В аудиториях и в общежитии сохранялась температура для скоропортящихся продуктов. Правда, в общежитии изредка удавалось согреться.
Как-то среди бела дня они своровали деревянные ворота. Он не мог помочь ребятам нести их. Компенсировал тем, что вышагивал на костылях впереди и командовал встречным милиционерам: «Посторонись!» И они сторонились. Зато в общежитии он саперной лопаткой — другого инструмента не оказалось — разделал ворота на дрова. Веселый вечер у кафельной печки. Погреться пришли из других комнат. Студентка второго курса, умница, но некрасивая и нескладная, смешила анекдотами. А потом не то всерьез, не то в шутку сказала: «Только и слышишь — изнасиловали, изнасиловали. Я вот в два часа ночи специально мусор выношу. И никто меня не насилует».
Весна началась весело, неожиданно. Заблестели ручейки вдоль тротуаров. В молодую зелень нарядились каштаны. Он ходил уже с палочкой, не становясь на костыли даже при обострении болей.
В конце апреля на общей лекции он ахнул, впервые увидев Галю не в гимнастерке, не в шинели, а в платье. Простое синее платье, сшитое по фигуре. Елки зеленые, как она хороша!
Галя улыбнулась — или это ему только показалось? — так же многозначительно, как тогда, осенью, когда прикатила на «виллисе» со своим подполковником. После лекции студенты дружно расхохотались, когда один из множества оглядывавшихся на Галю мужчин, засмотревшись на нее, грохнулся головой о столб.
Девятого мая фронтовики надели ордена, у кого они были, и медали. Галя явилась в гимнастерке без медалей.
Обычный рабочий день. Не праздничный. Он вспомнил, как в прошлом году в госпитале после радостной ночи, когда по радио сообщили о победе, наступило тяжелое черное утро похмелья, плач по бесчисленным жертвам, по искалеченной юности. Может быть, это действительно не праздник? Но он сменил орденские планки на тщательно вычищенные ордена. Непразднуемый праздник... Радостно и смущенно принимал он поздравления однокурсников. Радостно поздравлял фронтовиков. Галя дождалась своей очереди, подошла и крепко поцеловала его в губы. Он опешил, не зная, как отреагировать на этот внезапный, желанный и вместе с тем запретный поцелуй.
— Поздравляю вас, Счастливчик, — сказала Галя, — и благодарю. Никто на нашем курсе не сделал для победы столько, сколько сделали вы. Дайте я еще раз вас поцелую.
Черт побери! Эту прелесть, эти мягкие нежные губы подполковник целовал широкой щелью рта, от которого отваливалась базальтовая челюсть! А кто до подполковника?
Как его тянуло к Гале! Доступность. Никакого табу. Но вместе с тем и отталкивало брезгливое чувство. Он не понимал, как мужчины могут удовлетворяться так называемой любовью проституток.
На третьем курсе его представили к Сталинской стипендии. Но в партийных верхах вспомнили несколько его выступлений, которые посчитали фрондой, хотя выступления были вполне просоветскими, просто принципиальными, не укладывающимися в общее русло. Директору института всыпали за представление недостойной личности. Слух дошел до студентов. Курс возмутился. А Галя просто бушевала. Никто не ожидал такой бурной реакции от выдержанной, спокойной Гали. Она кричала, что снова из-за каких-то недостойных политработников его лишают заслуженной награды. Своей группе она рассказала подробности награждения его медалью «За отвагу». Она вопрошала, кипя, где его Золотая Звезда Героя, к которой его представляли дважды? Кто больше него достоин такой награды?
— Выходит, ты его знала на фронте? — спросил ее однокурсник.
— Конечно. Мы были в одной бригаде. Вся бригада знала Счастливчика. Такое у него было прозвище. А мне он понравился с первого взгляда. Тогда он еще не был таким знаменитым.
Слух о Галином выступлении разнесся по всему институту. Естественно, докатился до инстанций, в которых все рассказанное ею было давно занесено в досье. А сосед по комнате в общежитии спросил:
— Так ты, выходит, знал Галку еще в бригаде?
— Нет.
— Ну как же нет, если она описывала в мельчайших подробностях твои бои?
— Не знал. Я даже не всех танкистов знал, прошедших через наш батальон. Шутка ли — двадцать один танк! В каждом пять человек. После первой же атаки оставалась половина. Прибывало пополнение. Пойди узнай всех.
— Чего ты темнишь? Мы что, слепые? Все на курсе догадываются, что в прошлом у вас были какие-то отношения.
— Бред. Никаких отношений не было. Не знал я ее.
На последнем курсе наступил сезон женитьб и замужеств. В Галиной группе появился новый студент — капитан медицинской службы. Во время войны, не успев получить диплом, он попал на фронт зауряд-врачом. Сейчас он официально заканчивал институт. Вскоре они с Галей поженились.
Последняя экзаменационная сессия. Как обычно, он готовился к экзаменам не только по учебникам и конспектам, но и по монографиям. Отлично, как и все предыдущие, сдан последний экзамен. Два диплома с отличием. Первый — по окончании танкового училища. И до училища он убивал. Но диплом с отличием удостоверил, что он стал профессионалом. В течение восьми месяцев он с честью доказал свой профессионализм. Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae — «Вот место, где смерть охотно помогает жизни». То есть место, где смерть радуется возможности прийти на помощь жизни. Он тщетно силился вспомнить, где была высечена эта надпись. На фронтоне анатомички какого-то университета. Какого? Не важно. Важно, что второй диплом с отличием он, стольких убивший, получил, чтобы помогать жизни. Он будет врачом!
На выпускном вечере почему-то припомнилась фронтовая встреча последнего военного Нового года. Сколько же они тогда выпили! Сейчас, пожалуй, он выпил не меньше. Уже были провозглашены все официальные и полуофициальные тосты. Время от времени возникали междусобойчики — подходили друг к другу и выпивали за что-нибудь неофициальное, сугубо личное. Дежурный центр караулил в его охмелевшем мозгу. Огни гирлянд плясали перед глазами. Но дежурный центр трезво сообщал, что огни неподвижны.
С рюмкой в руке к нему подошел капитан медицинской службы. Они не были знакомы. Сейчас он даже не мог вспомнить, здоровались ли они при очень редких встречах.
— Счастливчик, прости, Галя сказала, что так тебя звали в бригаде. И прости, что обращаюсь к тебе на «ты». Понимаешь, я хоть не командовал танковой ротой, но полвойны прослужил хирургом в полковом медицинском пункте. Тебе не надо объяснять, что это такое. Так вот, Счастливчик, я хочу поблагодарить тебя и выпить за твое здоровье.
Увидев его недоуменный взгляд, капитан продолжил:
— Не притворяйся. Ты отлично знаешь, о чем речь. Я пью за настоящего мужчину. Галка рассказала мне абсолютно все. И о начальнике штаба. И о том, что она втюрилась, впервые увидев тебя, младшего лейтенанта, еще не знаменитого, в бригаде.
— Но я и представления об этом не имел! И вообще: я не знаю, о чем ты говоришь.
— Брось! Может быть, ты и правда не знаешь, что она втюрилась. Но она очень красочно рассказала, как ты посмотрел на нее за медаль «За отвагу». После этого она хотела выбросить эту награду. Во всяком случае, никогда больше ее не цепляла. И не нацепит. Но причем здесь всякая херня? Я хочу выпить за тебя, за мужчину, который не только не намекнул о Галкином прошлом, не только словом не обмолвился о том, что у него болело, но даже глазом не повел. Будем!
— Не знаю, о чем это ты, но будь здоров!
Он удивился, увидев рядом с собой Галю в обтягивающем фигуру черном бархатном платье. И глаза ее казались такими же бархатными и черными, как платье.
Она наклонилась и гладкими теплыми руками обхватила его шею.
— Родной ты мой человек! Дай я на прощанье тебя поцелую!
2009 г.