Газета «Новости медицины и фармации» №13 (734), 2020
Вернуться к номеру
Политическое просвещение
Авторы: Ион Деген, д.м.н.
Разделы: От первого лица
Версия для печати
В приоткрывшуюся дверь перевязочной просунулась голова санитарки:
— Дохтур, вас до тэлэфону.
Вовремя. Я как раз вымыл руки после наложения гипсовой повязки. По плотно забитому дополнительными койками с больными коридору прошел к сестринскому посту, где был установлен телефон.
— Слушаю вас!
— Значит, так. Надо поехать в Конча-Заспу проконсультировать больную. Там что-то с коленом, — голос заместителя министра здравоохранения Украины Ивана Владимировича Шумады.
— В селах вокруг нашего города испокон веков существует замечательная традиция. При встрече даже незнакомые люди приветствуют друг друга. Надо полагать, что товарищ заместитель министра уже давно покинул село. Поэтому ему нет нужды здороваться. Кроме того, неопределенная фраза поставила меня в тупик. Не знаю, в каком ключе вести разговор — на вы или на ты?
— Брось, Ион. Всегда ты со своими штучками.
— Ага, значит, со своей высоты ты еще замечаешь меня. Прости, Иван, но в Конча-Заспу я не поеду.
— Это еще почему?
— Конча-Заспа — правительственная больница. А я не работаю в Четвертом управлении.
— Брось, Ион. Тебе что, не хочется получить за одну консультацию сто пятьдесят рублей? Для тебя сто пятьдесят рублей лишние?
— Совсем не лишние. Но я не консультирую в правительственной больнице.
Ох, как не лишними были для меня сто пятьдесят рублей при нищенской зарплате в восемьдесят пять рублей в месяц! А вычеты? А три процента партийных взносов? Речь о старых ценах — шел тысяча девятьсот пятьдесят девятый год.
— Брось, Ион. Сейчас за тобой придет машина.
— Спасибо за память, Иван, но я не поеду. Будь здоров.
Положил трубку. Диалог требует объяснения. Как это рядовой врач районной больницы смеет подобным образом разговаривать с самим заместителем министра? Или это всплеск популярности благодаря операции, которую я сделал за несколько дней до этого телефонного звонка, сделал меня таким раскованным и смелым?
Операция в ту пору действительно была не совсем обычной. Можно сказать, уникальной. Я пришил предплечье, отрезанное за сорок минут до поступления пациента в наше отделение, вернее, за сорок минут до начала операции. Это была первая в медицинской практике реплантация конечности. Рука прижилась. На меня низвергся легион журналистов — корреспондентов газет и радио. Московские телевизионщики из «Голубого огонька» решили усадить за один столик моего пациента и меня. Пациент, двадцатишестилетний слесарь-сантехник, который сдуру полез разрезать металлическое кольцо на фрезерном станке, держа кольцо в руке, что привело к ампутации, немедленно согласился стать объектом киносъемки. Я деликатно отказывал в интервью. Объяснял, что, только увидев отдаленные результаты, сперва опубликую статью в медицинском научном журнале, а уже после этого буду готов подвергнуться растерзанию журналистов. Статья была опубликована только в 1970 году в журнале «Хирургия». Нет, не эта внезапно свалившаяся популярность послужила причиной несколько непочтительного отношения рядового врача к самому заместителю министра.
За семь с половиной лет до этого разговора я начал работать врачом. А в 1951 году сподобился стать единственным евреем не только в клинической ординатуре Киевского ортопедического института, но и среди ста восьмидесяти четырех клинических ординаторов в Украине. Этим завершились четыре месяца моей упорной и очень нелегкой борьбы с советской властью.
Первая клиника, в которой я работал, занимала весь третий этаж основного здания. На втором этаже, если зайти с черного хода, дверь с площадки вела в квартиру заведующего клиникой профессора Елецкого. Справа в комнатке общежития ютились четыре ординатора первого года, в их числе я. Напротив, тоже в общежитии, помещались три клинических ординатора. Среди них, выражаясь деликатно, серенький малообразованный ординатор второго года Ваня Шумада. Все мы были фронтовиками. Может быть, именно это позволило ничем не примечательному студенту Шумаде сразу после окончания института попасть в ординатуру. Думаю, в отличие от меня, к тому времени автора двух научных работ, окончившего институт с отличием, ему для поступления в ординатуру не пришлось воевать с советской властью. Он ведь не был евреем.
Почти год я охотно помогал Ивану осваивать основы ортопедии и травматологии, не переставая удивляться его серости. Но зимой, когда началась избирательная компания в какой-то Верховный Совет — не то Советского Союза, не то Украины, я увидел, каким выдающимся талантом обладает Ваня Шумада. Его назначили старшим агитатором избирательного участка. Меня, рядового агитатора, как и всех моих несчастных коллег, он гонял по грязным трущобам Козловки. Благодаря нашим усилиям его отчеты поражали высокое начальство. Каждый отчет был шедевром социалистической липы. Могли ли эти шедевры остаться незамеченными в верхах? Не могли. Ваня Шумада стал постепенно подниматься в гору, добравшись до должности инструктора Центрального комитета Коммунистической партии Украины. Но, увы, не всем мастерам липы удается продолжать восхождение. Бывают длительные остановки и даже, как в случае Вани Шумады, неожиданные сползания вниз. С партийного поприща Ивана Владимировича понизили до административной должности заместителя министра здравоохранения Украины. Еще через несколько лет — до директора Киевского ортопедического института, снабдив его при этом степенью доктора медицинских наук, что само по себе невероятно. И званием профессора.
Конец нашей телефонной беседы услышал главный врач больницы, в которой я работал ортопедом-травматологом. Петр Васильевич Яшунин — самородок, блестящий врач, один из лучших киевских хирургов. Он никогда не повышал голоса на подчиненных. Он отлично оборудовал больницу, прибегая только к теплым личным взаимоотношениям со многими десятками людей — начальственных и просто умеющих доставать. Петр Васильевич со всеми был в хороших отношениях. Это не помогло ему удержаться на должности главного врача. В конце концов его уволили. Дабы не подавал дурного примера другим руководителям. И еще Петр Васильевич был единственным начальником на протяжении всей моей работы в Советском Союзе, который любил меня. Остальные в лучшем случае только терпели. Он укоризненно помотал головой и пошел по коридору в сторону операционной, а я зашел в палату к моим больным.
Прошло не более десяти минут. В палате нарисовался Петр Васильевич.
— Иди к телефону. Ох, и доиграешься ты, Ион. — Вместе со мной он подошел к сестринскому посту. Я не понял, о чем идет речь, пока не взял трубку.
— Товарищ Деген, говорит заведующий административным отделом ЦК. Сейчас за вами заедет машина. Садитесь и ехайте в Конча-Заспу. Понятно? — И этот не поздоровался. Возможно, так принято у начальства?
— Нет, не понятно. Я не работаю в Четвертом управлении.
— Не понятно. Так вот, садитесь и ехайте. Или полόжите партбилет. Сейчас понятно? — Уже не я положил трубку первым.
Отказ консультировать в Конча-Заспе потому, что я не врач Четвертого управления, был только одной незначительной причиной. Другую, гораздо более важную, представляло нечто такое, что даже Петру Васильевичу я почему-то стеснялся рассказать.
Говорили, что у рядового врача есть два момента, когда он чувствует себя счастливым: первый — когда ему удается получить подработку на полставки, и второй — когда он, наконец, может избавиться от изматывающей подработки. Так вот, в то время состоялся первый момент, когда можно почувствовать себя счастливым: я подрабатывал на полставки в поликлинике. После суточных дежурств в стационаре, после нескольких операций и текущей работы в отделении в течение трех вечерних часов я принимал амбулаторных больных.
В тот вечер на прием пришла шикарная тридцатичетырехлетняя брюнетка, дама моего возраста. С жалобами на боль в коленном суставе. Точнее, не пришла, а была подобострастно введена в кабинет заведующим поликлиническим отделением — старым заслуженным терапевтом. Дама не жила в районе обслуживания нашей больницы. Но какое это имело значение, если она — жена весьма высокопоставленной личности? Я внимательнейшим образом обследовал коленный сустав. Никакой патологии. Единственный диагноз, который можно было поставить на основании исследования: у дамы красивые ноги. Но этот диагноз не имел никакого отношения к ортопедии. К концу приема стало очевидно, что дама, которой все доступно, почему-то решила, что и я доступен. Когда через несколько дней она пришла на повторный осмотр, ее намерения были настолько очевидны, что мне пришлось притвориться ничего не понимающим бесполым существом. И вот она вызывает меня в Конча-Заспу. Именно об этой причине отказа я не мог рассказать Петру Васильевичу, который слышал мой разговор с заведующим административным отделом ЦК.
— Эх, Ион, когда, наконец, ты повзрослеешь? Когда, наконец, ты поймешь, что их доить надо, а не бороться с ними? Ну, не берешь ты гонорар у пациентов — твоя забота. Но этих-то раздеть — благое дело.
Вошла нянечка и сообщила, что у входа меня ждет машина.
Семиместный ЗИМ сверкал черным лаком. Вдоль Днепра мы поехали в Конча-Заспу. Я никогда не был в этой больнице, но догадывался, что больные не лежат в ней на дополнительных койках в коридоре. Автомобиль въехал в ворота высокого бетонного забора, обогнул огромную клумбу и остановился у широкой плоской лестницы из трех ступенек.
— Доктор, сколько вы здесь пробудете? — спросил шофер.
— Думаю, минут сорок.
— Вы не возражаете, если я смотаюсь покалымить?
— На здоровье.
— Не разозлитесь, если я случайно опоздаю на минут пять-десять?
— Поезжайте, не беспокойтесь.
— Спасибо, доктор.
В вестибюле меня ждал сюрприз. Встретил доктора Ковальчука, с которым учился в институте на одном курсе, правда, в разных группах. Я не знал, что он в Киеве и, тем более, что он работает в Конча-Заспе.
Мы зашли в ординаторскую. Хорошая ординаторская. Не похожа на нашу. Я захотел познакомиться с историей болезни моей пациентки, посмотреть рентгенограммы и результаты анализов. Это было необычным в моей медицинской практике. Как правило, к таким исследованиям я обращался после осмотра больного, уже поставив предварительный диагноз. Но в данном случае предварительный диагноз поставили до моего приезда в больницу.
Доктор Ковальчук назвал номер палаты. Ничего не объясняя, я попросил его пойти со мной.
Ну и коридор! Длиной не менее ста метров. Ни единой души, тишина космического пространства.
Мы вошли в палату. Бывает же такое! Небольшая прихожая. Из нее вход в туалет и ванную. Просторная комната. А в ней только одна кровать. Кровать! Не привычная больничная койка. И телевизор. Невольно я сравнил эту роскошь с жильем, в котором прозябал с женой и пятилетним сыном, с комнатой, в которую мы превратили кухню однокомнатной квартиры тещи.
Пациентка раскинулась на кровати, обложенная глянцевыми иностранными журналами мод. Их я видел впервые. Собственно говоря, почти все здесь я видел впервые. Но когда, после непродолжительного расспроса, я попросил ее показать ногу, когда она откинула одеяло и обнажилось белье… Братцы! Я обомлел. Даже представить себе не мог ничего подобного. Тугое загорелое тело облегали не трусики, не бюстгальтер, а нечто неописуемое, нечто сотканное из солнечных лучей и отороченное узенькой полоской нежнейших кружев, извлеченных из какого-нибудь знаменитого музея. Цвет? Не помню. И не уверен, что тогда заметил его. Поймите, врачу в его повседневной практике приходилось видеть сотни дамских трико, зимних и летних, грубых, с их тесными резинками, трико таких ядовитых расцветок, какими иконописец должен был изображать только Страшный суд. И главное — невероятное белье на потаскушке, наставляющей рога мужу, который обеспечивает ей всю эту роскошь. Почему не на моей красивой, изящной, скромной жене?
Мысли эти не увеличивали моей симпатии к мнимой больной. Я прощупывал колено, сгибал и разгибал ногу, проделывал все, что положено при исследовании коленного сустава, время от времени с ученым видом на латыни сообщая что-то доктору Ковальчуку. Наконец, пожелав пациентке доброго здоровья, направился к выходу.
— Надеюсь, доктор, — пропела дама, — вы еще навестите меня? Машину, конечно, за вами пришлют.
Мы с Ковальчуком вышли из палаты.
— Так что здесь? — спросил он.
— Ни хрена и мешок лука. Симуляция чистой воды. Хоть сейчас ее можно послать в колхоз на самые трудоемкие работы.
— Замечательно! Но что мы напишем в истории болезни?
— Напишем: патологических изменений нет.
— Ты с ума сошел! У нас такого не бывает.
— Тогда придумай что угодно.
— Красивая баба. Теперь я, кажется, догадываюсь, зачем она требовала твоей консультации. Напрасно ты меня поволок с собой.
— А клятву Гиппократа ты помнишь?
— Не помню. Я ее ни разу не читал. Что там?
— Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигиеей и Панакеей и всеми богами и богинями и так далее. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами — понимаешь? Быть далеким от любовных дел!
— Ну, и где они сейчас, бог Асклепий и Панакея? Я бы на твоем месте не отказался.
Мы шли по коридору, перпендикулярному предыдущему, такому же длинному и пустынному. Ни души. Здесь было бы достаточно места для дополнительных коек. А палаты на одного больного!
— Бюстгальтер и трусики у нее действительно уникальные, — сказал я, не прокомментировав его фразу.
— Почему же уникальные? Здесь у всех такие.
Видно, доктор Ковальчук решил доконать меня. Мы вошли в просторный зал с креслами вокруг небольших столиков. Только одно кресло было занято. Сановный мужчина лет пятидесяти что-то жевал, старательно изучая газету «Правда». В красивых фарфоровых вазах апельсины и яблоки. Апельсины! В конце мая апельсины! Навалом! А мне зимой только один раз удалось, выстояв два часа в очереди, купить для ребенка килограмм апельсинов. Взглянув на вазу, я посмотрел на Ковальчука.
— Чего ты удивляешься? Сколько в твоей больнице в день дают на питание одного человека?
— Пять шестьдесят (напоминаю: старые цены — шел 1959 год).
— Вот видишь. А у нас — сто пять рублей. Как их потратить? Поэтому есть и такое. — Доктор Ковальчук указал на широкое блюдо с горой больших невиданных мною конфет в ярких обертках. — Шоколадные. Особо приготовленные. Хочешь попробовать?
Еще как хотел!
— Нет, спасибо, не хочу.
В ординаторской я расписался в истории болезни под какой-то нелепой записью с ничего не значащим диагнозом и попрощался со своим бывшим однокурсником. Мы жили с ним в разных измерениях.
Накрапывал мелкий теплый дождик. Из подъезда вышел мужчина средних лет в макинтоше с пустым правым рукавом. «Вероятно, инвалид Отечественной войны», — подумал я.
— Ви у місто? — спросил он.
— Да.
— Можна, я поїду з вами?
— Пожалуйста.
В этот момент клумбу обогнул черный ЗИМ. Не мой. Из подъезда вышел хозяин автомобиля. Дюже начальственный. Инвалид подошел к нему, когда тот садился рядом с шофером. По-видимому, незнакомец решил не ждать меня, а уехать в город с этим начальником. Автомобиль плавно тронулся и уехал.
— Ви чули? — почти в истерике закричал инвалид. — Ви чули, що він казав?
— Нет, я не слышал.
— Він казав: «Буде тісно».
Я рассмеялся. В семиместном автомобиле будет тесно, если посадить еще одного пассажира!
Подъехала моя машина. Инвалид продолжал бушевать:
— Він же знає, хто я! «Буде тісно!»
Тот, которому «будет тесно», знал, какую должность занимал инвалид. Позднее узнал, что моим попутчиком был директор политического издательства Украины, фигура значительная даже в иерархии пациентов этой больницы. Кем же был тот, которому «будет тесно»? Этого я не скажу и сегодня. Инвалид продолжал бушевать, пока мы огибали клумбу.
— Доктор, у вас есть несколько свободных минут? — спросил шофер.
— Есть.
— Ну, тогда я вам кое-что покажу. Думаю, что даже вы не видели, — сказал он, оглянувшись на инвалида. — Вам тоже будет интересно.
От клумбы мы поехали не к воротам в бетонной стене, ограждающей несколько квадратных километров правительственного комплекса Конча-Заспа (я думал, только больницы), а по красивой аллее, уходящей налево к еще одной стене. Автомобиль на несколько секунд остановился перед запертыми металлическими воротами. И тут — о чудо! Ворота поползли в сторону, хотя ни одной души поблизости. Шофер улыбнулся.
— На эту территорию не может попасть даже первый секретарь киевского горкома, если его не пригласит хозяин.
Я не стал задавать вопросов. Но инвалид, вероятно, догадался, что я не знаю, кто хозяин.
— Це володіння Хрущова.
— Здесь несколько вилл, — сказал я.
— Правильно, — ответил шофер, — но никто ничего не займет без разрешения Самого.
Мы медленно ехали по дивному лесопарку. Виллы одна краше другой. Ни одна не похожа на другую.
— Доктор, — прервал молчание шофер, — у нас говорят, что вы можете здорово выпить.
— Где это — у вас?
— У нас в гараже. Вы оперировали двух моих корешей. Так вот, сколько на рубль вы можете выпить в один присест?
Я рассмеялся. Полулитровая бутылка водки стоила двадцать семь рублей пятьдесят копеек.
— А вы, доктор, не смейтесь. Здесь пол-литра стоит ровно один рубль. И закуска — соответственно.
Автомобиль остановился у сказочного деревянного терема. Пройдет три года. Я впервые услышу песенку Галича и Шпаликова:
Мы поехали за город,
А за городом дожди,
А за городом заборы,
За заборами вожди.
Там трава не мятая,
Дышится легко.
Там конфеты мятные
«Птичье молоко».
За семью запорами,
За семью заборами,
Там конфеты мятные
«Птичье молоко».
Я не попробовал.
Клаксон издал два длинных и два коротких гудка. На крыльце терема появилась сказочная русская красавица с толстой светло-русой косой вокруг царственной головы. Не былинный наряд — синий спортивный костюм подчеркивал идеальные формы ее фигуры. Шофер и красавица обменялись несколькими непонятными фразами и приветливо помахали друг другу руками, пока автомобиль медленно отъезжал от терема.
— Ну, доктор, что скажете? Хороша девка? Хороша ласточка. Старший лейтенант. И звания идут. И выслуга лет идет. И будьте уверены — не даром. Из того, кто с ней ляжет, она не только секреты — душу вытащит. Ласточка.
Пройдет много лет, и я узнаю, что ласточками называют сотрудниц КГБ, занимающихся определенным трудом. И снова вспомню песню Галича и Шпаликова:
А ночами, а ночами
Для ответственных людей,
Для высокого начальства
Крутят фильмы про бл…!
И сопя, уставится
На экран мурло:
Очень ему нравится
Мэрилин Монро.
За семью запорами,
За семью заборами
Очень ему нравится
Мэрилин Монро.
Тут впервые подал голос попутчик с заднего сидения:
— «Буде тісно»! Ганьба!
Шофер улыбнулся. Вероятно, он безошибочно сопоставил эту фразу с ЗИМом, с которым он разминулся, въезжая на территорию больницы.
— Я довезу вас до вашей работы, — сказал шофер попутчику, — нам по пути.
Ага, следовательно, они знакомы. Сколько открытий сделал я в течение одного часа!
Поездка в Конча-Заспу не имела продолжения. Второй раз я побывал там много лет спустя, будучи лечащим врачом знаменитого профессора-невропатолога, сломавшего ногу. В ту пору в этой больнице лечились представители уже не таких высоких эшелонов власти. Для них построили более совершенную больницу в Феофании. В той больнице, в роскошь и совершенство которой вообще трудно поверить, я был несколько раз уже перед самым отъездом в Израиль.
Фраза «поездка в Конча-Заспу не имела продолжения» справедлива только в том случае, если не рассматривать случайность как закономерность. Дело в том, что Господь решил продолжить политическое просвещение правоверного коммуниста.
Примерно через месяц-полтора после поездки в Конча-Заспу я временно исполнял обязанности заместителя главного врача по медицинской части. Петр Васильевич настоятельно уговаривал меня быть не временным, но я категорически отказывался от этой сомнительной чести. И не напрасно.
Вы помните? В Конча-Заспу меня заставил поехать заведующий административным отделом ЦК моей родной Коммунистической партии. Так вот, этот самый заведующий вызвал главного врача больницы и его заместителя «на ковер» по поводу события, безусловно, государственной важности.
Все началось с того, что хирург нашего отделения доктор Ланцман прооперировал одиннадцатилетнего мальчика по поводу паховой грыжи. Вскоре после выписки мальчика из больницы от старых ран скончался его отец, офицер, инвалид Отечественной войны. Вдова с ребенком перебивались с хлеба на воду. В конце концов, попыталась определить сына в Суворовское училище. Не знаю, по каким причинам там решили мальчика не принять. Настойчивая мама обращалась в разные инстанции. Ее усопший муж, оказывается, был видным офицером, отмеченным значительным количеством орденов. Суворовское училище оправдывалось перед инстанциями. Последний отказ был мотивирован тем, что мальчик подвергся оперативному вмешательству, следовательно, не может нести военную службу, которой, по существу, являются занятия в Суворовском училище.
Мама обратилась к доктору Ланцману. Он выдал справку о том, что мальчик здоров, медицинских противопоказаний для его пребывания в Суворовском училище нет. Доктор Ланцман ни на йоту не отступил от истины. Но эта истина не устраивала начальство Суворовского училища. Оно решило прибегнуть к помощи заведующего административным отделом ЦК, в руках которого были судьбы почти всех украинских министров.
По поводу справки, выданной доктором Ланцманом, по поводу этой государственной крамолы заведующий отделом ЦК оторвал нас от врачебной работы, от нуждавшихся в помощи больных.
Огромный кабинет в массивном здании ЦК на улице Орджоникидзе, бывшей Банковой. Грандиозность кабинета должна была подчеркнуть значимость невзрачного человечка среднего роста. Как он нас пилил! Петр Васильевич изредка издавал свое неопределенное «ага». Я пытался оправдать государственного преступника Ланцмана, ссылаясь на отечественные и международные медицинские авторитеты. Тщетно. Мы вылетели из кабинета облаянные, осознавшие ничтожность своего существования в самой гуманной и самой демократической стране.
— Ну что, Ион, выздоровел ты уже? Понимаешь уже, где живешь и с кем имеешь дело? — спросил меня доктор Яшунин, когда, миновав караулящего у входа старшину милиции, мы очутились на улице Орджоникидзе. — В партию мы с тобой вступили на фронте почти одновременно. За пятнадцать лет пора поумнеть. А ты у них не хочешь брать гонорар. Рвать с них надо.
Грешен. Прошло еще десять лет, пока я поумнел. Да и то с помощью моего малолетнего сына, который оказался умнее меня. Но это уже другая история. Мне неизвестно, приняли ли мальчика в Суворовское училище. Но посещение кабинета заведующего административным отделом ЦК вслед за поездкой в Конча-Заспу было существенным этапом моего политпросвещения на пути в Израиль.
2009 г.