Газета «Новости медицины и фармации» №10 (764), 2021
Вернуться к номеру
Плоды просвещения
Авторы: Ион Деген, д.м.н.
Разделы: От первого лица
Версия для печати
Продолжаем публиковать рассказы Иона Лазаревича Дегена
из золотого редакционного запаса
Более нелепой истории не было в моей жизни. Но к рассказу о ней следует подойти исподволь. Исподволь… Где, собственно говоря, начало, где та печка, от которой следует танцевать?
Не помню, было ли что-нибудь подобное до того праздничного дня Первого мая, когда наш детский садик, погруженный в кузов грузовика, возили в радостной колонне демонстрантов и мы выкрикивали лозунги, поражая улицу своей политической зрелостью. Из всех лозунгов, которые во всю мощь четырехлетнего горла выкрикивал и я, помню: «Да здравствует командарм Буденный!»
С какой гордостью я носил значок октябренка — красную звезду, в центре которой было невинное личико трехлетнего Вовочки Ульянова!
Когда мне исполнилось семь лет, пошел в школу. Не помню, по какой причине, кажется, во втором классе (тогда это называлось не классом, а группой: что такое, например, ликвидировать класс как класс, я уже знал и был готов ликвидировать), меня решили не принимать в пионеры. То ли потому, что я был на год моложе одногруппников, то ли посчитали, что у пионера должно быть примерное поведение. То есть не такое, как у меня. Я страдал — октябренок среди пионеров! Но вот наконец и на мне тоже пионерский галстук, скрепленный металлическим зажимом с красным эмалевым пионерским костром.
Ах, эти костры! Сколько десятилетий промелькнуло, а я с благодарностью вспоминаю костры, освещавшие вечера в пионерском лагере, согревавшие полуголодное, а порой полностью голодное детство. Я научился выдувать на горне все, что полагается издавать пионерскому горну. Я выстукивал на барабане не только ритм парадного шага — даже дробь. Моя душа разрывалась между барабаном и горном. На парадах мне хотелось быть одновременно и барабанщиком, и горнистом.
Где-то в седьмом классе к высокому эмоциональному накалу, который вызывали первомайские и октябрьские праздники, добавился материальный фактор, хотя я еще отчетливо не осознавал его влияния на прочность моей идейной позиции. Школа предоставляла мне шестидневный отпуск, чтобы я написал очередной лозунг на кумаче. Лозунг был готов в течение часа-полутора. В остальное время я был подмастерьем живописца Герцля. Он расписывал знамена золотом и серебром, а я писал лозунги смесью молока, зубного порошка и клея. За каждый лозунг Герцль платил мне тридцать рублей. Мама зарабатывала триста рублей в месяц, а я за каждую праздничную неделю приносил ей три ее зарплаты. Но и без материального стимула пролетарские праздники согревали мою пионерскую и новокомсомольскую душу. Как только мне исполнилось пятнадцать лет, я стал комсомольцем. С каким трепетом я впервые рассматривал свой комсомольский билет с нелепой фотографией остриженного под машинку мальчишки! И сейчас помню номер этого билета: 12800789.
Прошел всего год, и я бережно укутал комсомольский билет в вощеную бумагу, чтобы он, упаси Господь, не промок, когда, раненый, я выходил из окружения.
Так уж случилось, что во всех подразделениях я оказывался самым молодым. Под моей командой уже были коммунисты, а я еще оставался комсомольцем. Но настал наконец счастливый момент, когда на партийном собрании батальона парторг гвардии старший лейтенант Варивода вручил мне партбилет.
Очень трудно объяснить, как помогал мне в бою партбилет. Стыдно признаться: я был трусом. Но, чтобы никому в голову не пришло, что еврей — трус, я первым лез навстречу смерти. Меня считали смелым. Ведь коммунист должен быть впереди. Следовательно, и так далее. Правда, еще на фронте у меня иногда возникали некоторые сомнения: все ли коммунисты всегда впереди? Например, в 1942 году на Северном Кавказе комиссар нашего дивизиона бронепоездов, батальонный комиссар Лебедев, ни разу не был в бою. Но тогда я еще был комсомольцем.
А вот, будучи уже коммунистом, в 1944 году я знал, что заместитель командира нашего танкового батальона по политчасти майор Смирнов не только трус, но еще и мародер и вообще сволочь. Вероятно, по причине малолетства я не мог понять, за что гвардии майор Смирнов награждается орденами и почему его повысили в должности, назначив заместителем командира тяжелотанкового полка по политчасти.
Но был и упомянутый гвардии старший лейтенант Варивода, хотя и не в танковом экипаже. Он служил так называемым освобожденным парторгом. Не было такой дыры в самом опасном бою, в которую не влезал бы наш освобожденный парторг батальона. Правда, награждали его не очень. Был скромный отличный командир танка гвардии лейтенант Толя Сердечнев. Он и Варивода дали мне рекомендации в партию. Третьим был начальник боепитания гвардии капитан Вихров. Тыловик, а почему-то всегда оказывался рядом с танками. А как он просвещал нас, грубых и необразованных офицеров! Как он пытался привить нам грамотную русскую речь!
В рассказе «Политическое просвещение» описаны этапы и ключевые события постепенного прозрения и созревания. Возможно, какая-то ущербность проявлялась во мне — железобетонном коммунисте уже тогда, когда самым чувствительным прибором ее нельзя было обнаружить. Известно, коммунист — это стопроцентный атеист. Но вот представьте себе картину. Дороги Литвы. Танковая колонна на марше. Командиры машин сидят на левом крыле танка. Слева придорожный крест с распятым Иисусом. Все командиры машин, и я в их числе, хотя не крещен и вообще атеист, как по команде равняются на распятие. А на привале, пользуясь правом самого молодого и считающегося смелым, во всяком случае, с орденами на гимнастерке, пристаю к своим товарищам с требованием повторить молитву, иначе она не будет услышана. И появляется в моем офицерском планшете фронтовое стихотворение:
Есть у моих товарищей-танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
— Помилуй, пронеси и сохрани!
Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
— Помилуй, сохрани и пронеси!
Червоточина зрела, разрасталась, но, как ни странно, вполне мирно сосуществовала с коммунистическим мировоззрением. Даже после того, как в ноябре 1956 года я впервые прочитал Библию и крепко задумался над ее содержанием, даже став пусть не религиозным, естественно, а просто верующим, я все еще оставался идейным коммунистом — почти таким, каким был в 1944 году, когда получил партбилет. Я даже написал «Балладу о непостроенном здании» (не могу процитировать: она, слава богу, исчезла, не оставив в памяти ни единого слова), в которой оплакивал разрушенное прекрасное строение, спроектированное великим Лениным.
На первых порах, когда Виктор Некрасов в день получки говорил мне, что, уплатив партийные взносы, я разбил бутылку коньяка о бровку тротуара, я воспринимал это только как остроумную шутку. Грешен. И умнел, если в данном случае уместно это слово, очень медленно. Кто знает, когда количество перешло бы в качество, если бы не сын?
Ему было лет пятнадцать, когда однажды он вышел из своей комнаты с раскрытым томом произведений Ленина.
— Ты читал эту статью?
— Какую?
— «Партийная организация и партийная литература».
— Конечно, читал.
— Так что же ты говоришь, что родоначальник фашизма — Муссолини? Эта статья написана в 1916 году. Вот где истоки фашизма. А ты считаешь, что у твоего Ленина нимб вокруг лысины.
— Как ты смеешь?! — закричал я. — У тебя нет ничего святого!
— Почему это нет? Ты же меня учил, что истина — это святое.
Он оставил на столе раскрытую книгу и обиженный ушел в свою комнату. Я начал читать, кипя от возмущения. Но Господи! Что же это такое?! Я ведь знаю эту статью! Мальчишка прав: вот где истоки фашизма. Действительно, молодой журналист Муссолини был поклонником Ленина. Даже считал себя его последователем. Как же я упустил такую существенную подробность? Разумеется, попросил у сына прощения.
В тот же день я начал перечитывать полюбившийся мне в студенческую пору «Материализм и эмпириокритицизм». В последний раз я читал этот ленинский шедевр в 1951 году. Какими же глазами я читал? Как эта белиберда, эта демагогия восемнадцать лет назад могла казаться мне образцом философии? Эти убогие потуги оперировать классической немецкой философией, о которой у него нет фундаментального представления? Это отсутствие логики?
Тут я вспомнил уверения биографов, что у гимназиста Владимира Ульянова по всем предметам были пятерки и только по логике — четверка. А грубость и наглость вместо доказательств?! И это ленинизм, который все послевоенные годы, несмотря на потрясения, на преследования Ахматовой и Зощенко, Прокофьева и Шостаковича, на антисемитизм, уничтожение деятелей еврейской культуры, кампанию против так называемых космополитов, дело врачей и другие художества, помогал мне считать себя коммунистом? Я чувствовал, что рушатся основы мироздания.
Хорошо, пусть вслед за Сталиным для меня подох Ленин. Но ведь был же Карл Маркс. Он ведь родоначальник. На нашем курсе в институте учились 302 студента. Только трое из них — Семен Резник, ныне профессор-хирург, израильтянин, и еще один израильтянин, Мордехай Тверской (благословенна память его), и я прочли «Капитал». С той поры прошло около двадцати лет. Я взял в библиотеке «Капитал» и начал читать. Дошел до сотой страницы. Хватит! Пусть это продолжают читать и считать наукой такие же идиоты, каким я был до этого. Хватит!
Честный человек тут же должен был выбросить партийный билет. Но я был трусом и в отличие от того труса, каким был на фронте, теперь не мог превозмочь свою трусость. Любимые жена и сын. Работа. Чем закончится для меня, для нас честное поведение? Я продолжал, как выразился Виктор Некрасов, ежемесячно разбивать бутылку коньяка о бровку тротуара и, если удавалось придумать уважительную причину, не посещать партийные собрания.
Именно в эту пору произошло нелепое событие. Шло отчетно-выборное собрание партийной организации нашего больничного объединения. Не помню, почему в этот день на моем пиджаке висела колодка орденов и медалей. Определенно не в честь собрания. Я выступил в прениях по поводу необходимого нововведения в практику нашего хирургического отделения, надеясь, что таким образом мне удастся преодолеть сопротивление. На собрании, как водится, присутствовал инструктор райкома партии, начавший работать в этой должности буквально накануне.
Как выяснилось, ему понравилось мое выступление. А тут еще выступавшие и ссылавшиеся на меня произносили мою фамилию не совсем четко, да еще с неправильным ударением — не Дéген, а Дегéн. Инструктор услышал даже не Дегéн, а Дегян. Армянин, значит. И при выдвижении кандидатов в члены партийного бюро инструктор назвал меня. Я отбивался руками и ногами. Тщетно. Инструктор настаивал и настоял. Коммунисты охотно проголосовали за меня. Я попал в партбюро. Но этого мало. Тут же после собрания инструктор оставил новых членов бюро, чтобы избрать секретаря партийной организации. И хотя не только я, но и главный врач больницы мужественно сражались, чтобы предотвратить скандал, инструктор добился моего избрания секретарем партийной организации.
Не знаю, был ли в Советском Союзе человек менее меня способный исполнять эту обязанность. Даже со сбором партийных взносов каждый месяц у меня была неувязка. То на рубль больше, то на рубль меньше.
Шло время. На бюро райкома меня еще не вызвали и не утвердили. Забыл сказать, что с первым секретарем Печерского райкома партии товарищем Калиниченко у меня давненько сложились особые отношения. Я не любил его по определению. Он ненавидел меня с тех пор, как на партийном активе города Киева после ХХII съезда партии я «прошелся» по нему, депутату ХХ и ХХII съездов, «паровым катком».
Ежемесячно я сдавал в райком партвзносы. Как правило, входил в просторный кабинет первого секретаря и с порога провозглашал: «Да здравствует ленинская национальная политика!» Разумеется, это повышало градус любви ко мне первого секретаря Печерского райкома партии, в подчинении которого были партийные организации Верховного Совета, Совета министров, областного управления КГБ, республиканской прокуратуры и других не менее важных организаций.
Прошло четырнадцать месяцев. Единственный из сотен секретарей партийных организаций Печерского района я все оставался неутвержденным. Должен заметить, мне это нравилось. Наступил день отчетно-выборного партсобрания. В это трудно поверить, но на собрание в качестве представителя райкома пришел не инструктор, даже не третий секретарь, а лично сам товарищ Калиниченко.
— Слово для доклада, — сказал председатель собрания, — предоставляется секретарю партийного бюро товарищу Дегену.
— Уважаемые товарищи, — начал я, — за четырнадцать месяцев райком партии не успел утвердить меня в должности секретаря партбюро больницы. Таким образом, присутствующий здесь первый секретарь Печерского райкома партии может подтвердить мое право не делать доклад. Но в отличие от товарища Калиниченко я уважаю моих товарищей по совместной работе в больнице и доклад сделаю.
Каждый мог истолковать двусмысленность как угодно. Мол, речь идет не о том, что я не уважаю товарища Калиниченко, а о том, что он не уважает моих товарищей по совместной работе в больнице. Можно и так и этак.
Закончился отчетный доклад. Закончились прения. Выдвинули кандидатов в члены партбюро. Приняли мой самоотвод. В список я, слава богу, не попал. Счетная комиссия удалилась подсчитывать голоса. Товарищ Калиниченко одиноко сидел за столом на сцене, ожидая результатов. В зале бездельничали коммунисты. Кто-то попросил меня прочитать что-нибудь. Речь, разумеется, шла о поэзии. И тут замечательная мысль пришла мне в голову. Сидя в четвертом ряду, недалеко от сцены, я начал читать поэму… Читал, не отводя взгляда от товарища Калиниченко.
…И я — слуга народа.
Прошло у нас то время, господа.
Могу сказать, печальное то время,
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес…
Пишу по памяти. Не уверен, что это точно соответствует тексту поэмы. Но именно так я читал.
…Искать себе не будем идеалов,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала,
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью…
С каждой строфой лицо товарища Калиниченко все более походило на светофор — то бледнело до смертельного состояния, то апоплектически наливалось кровью.
…Пишите же. Здесь, на столе, готово,
Достаточно бумаги и чернил.
Пишите же, не то, даю вам слово,
Чрез полчаса мы изо всех вас сил…
Ни у кого не могло быть сомнения в том, что речь идет о допросе в КГБ. И дальше вся картина — сугубо советская:
…И где такие виданы министры?
Кто так из них толпе кадить бы мог?
Я допущу: успехи наши быстры,
Но где у нас министр-демагог?
………………………………………
Быть может, их во Франции немало,
Но на Руси их нет и не бывало…
Я читал явную крамолу, явную антисоветчину и наслаждался состоянием товарища Калиниченко.
…И что это, помилуйте, за дом,
Куда Попов доставлен в наказанье?
Что за допрос? Каким его судом
Стращают там? Где есть такое зданье?
Что за полковник выскочил?..
Калиниченко был не дурак и понимал, что в его присутствии я не посмею читать подпольную поэзию, которая могла бы привести в восторг аудиторию. Но ведь, с другой стороны, такие антисоветские стихи не могут быть опубликованы…
Я закончил читать. Коммунисты в восторге зааплодировали, забыв о присутствии товарища Калиниченко. Посыпались вопросы: что это и кто автор? Я старательно уходил от ответа.
За столом появился председатель счетной комиссии и огласил список избранных в партбюро. Собрание закончилось.
Я не удивился тому, что Калиниченко так и не поинтересовался названием и автором поэмы. Меня поразило, что ни один из врачей-коммунистов нашего больничного объединения не знал поэмы графа Алексея Константиновича Толстого «Сон Попова», написанной в 1868 году. Вот она, классика! Современна через сто с лишним лет!
В тот вечер закончились самые нелепые, самые лживые четырнадцать месяцев моей жизни. В досье на И.Л. Дегена в КГБ появилась очередная запись о его нелояльном отношении к советской власти.
Не знаю, это товарищ Калиниченко доложил или больничные стукачи постарались.
2009 г.