Газета «Новости медицины и фармации» 20(262) 2008

Можно открыть Книгу и посмотреть, как у Экклезиаста написана эта фраза. Лень копаться. Тем более что смысл ее я знаю: подарки портят сердце принимающего их. Не смею спорить с Экклезиастом. Из каждого правила есть исключения. Я, например, по поводу проблем сердечных впервые обратился к кардиологу в восьмидесятитрехлетнем возрасте. Хотя люблю дарить и получать подарки.

Много подарков я получал. Нет, не гонораров, а именно подарков. Извлеченный с того света, настрадавшись в госпиталях, я старался своим врачебным знанием и умением, а потом и опытом хоть в какой-то мере оплатить свой долг за спасение. Пусть заработная плата врача тогда более соответствовала подаянию, а не компенсации за тяжкий труд. Но ведь мной был выбран и установлен modus vivendi. Выходить за его границы я позволить себе не мог. А подарки получал от уже выздоровевших или от тех людей, для выздоровления которых приложил максимум усилий, оказавшихся, увы, недостаточными. В редких трагических случаях — даже от родственников умерших пациентов.

Разными были подарки. Букеты цветов — от скромненьких до просто роскошных. Бонбоньерки и торты. Вино и коньяки. Книги и граммофонные пластинки. Были подарки экзотические. Выдвинул сейчас ящик стола и увидел длинный черный мундштук. Даже бдительная советская таможня пропустила его, посчитав обычным приспособлением для курения. А между тем легким движением рук этот мундштук превращается в финку, опасное холодное оружие. Припомнил подарившего этот мундштук знаменитого киевлянина, не слишком почитавшего уголовный кодекс. Немало потрудился я, чтобы вернуть его к жизни, а потом еще поставить на ноги. Направить его на путь исправления было выше моих возможностей.

Случались подарки, не имевшие цены. Не погрешу против истины, назвав их бесценными. Однажды за несколько минут до начала работы дверь в кабинет приоткрыл мой пациент, заместитель председателя КГБ Украины. Я пригласил генерала войти. Но он поклонился и закрыл за собой дверь. Наша квартира — метрах в ста пятидесяти от моей работы. Минуты через три позвонил сын:

— Пришел какой-то тип в антисемитке. Впустить его? — Антисемиткой в то время называли вышитую украинскую мужскую сорочку. Звонок сына несколько удивил меня. Он отлично знал генерала, считавшего себя вправе приходить со своими болячками к нам домой, не глядя на время и мое состояние. А я не мог ему отказать, его жена — врач-гинеколог. Нельзя нарушать клятву Гиппократа.

— Впусти. И перезвони, почему он пришел.

Через несколько минут сын рассказал, что генерал принес двухлитровую бутылку канадского виски.

— Но ты ведь не любишь эту самогонку, — добавил он.

К концу рабочего дня в кабинет вошел генерал. Я поблагодарил его за подарок и сказал:

— Вы же знаете, что я беру взятки борзыми щенками. Могли бы оставить здесь.

— Ну зачем же вас затруднять?

— Но ведь дома могло никого не быть.

— Сегодня вторник. Ваш сын не идет в университет.

— Вы и это знаете?

— Мы многое знаем.

Он попрощался и ушел. Минуту спустя и я вышел из кабинета. Рядом с дверью сидел адъютант генерала, молодой майор. Красавчик из недавних комсомольцев, модель для патриотических плакатов.

— Здравствуйте, Ион Лазаревич. Послушайте, зачем ваш Юрий сказал «тип в антисемитке»?

— А кто дал вам право подслушивать телефонные разговоры? Это ведь запрещено. И перлюстрация писем — тоже.

— Когда вас будут судить, обойдутся без таких свидетельств. Помните, когда вы праздновали День победы, Виктор Платонович Некрасов пожалел, что не взял кинокамеру? А вы ему сказали, что Остап Бендер не советовал оставлять фотографии на память милиции. Помните, что Некрасов вам ответил? «Тебе-то чего бояться? На тебя там не досье, а целая комната приготовлена». Вы знаете, он был недалек от истины.

И красавчик стал излагать факты из моей биографии. Я стоял, как голый на улице. Он рассказывал о вещах, которые никто, кроме меня, знать не мог. Это был действительно бесценный подарок — предупреждение представителя наших дорогих органов о том, что я должен быть предельно осторожен.

Почему вдруг я вспомнил о подарках? Забавны пути ассоциаций. Ручеек импульсов из одного центра в коре головного мозга распространяется по дендритам в другие центры, оживляет, казалось бы, давно забытые картины. И вот в сознании ярко высвечивается событие со всеми мельчайшими подробностями. Но на сей раз причина воспоминания очевидна: прочитал книгу о Чернобыле.

Как-то пришел ко мне отец прооперированной мной девушки. Случай несложный, девушка давно выздоровела. Отец — капитан пассажирского корабля, курсирующего по Днепру. Капитан пригласил меня с женой на исходе субботы прокатиться на его пароходе, воскресенье провести на Припяти, вечером вернуться на корабль, а утром в понедельник я без опоздания успею на работу.

К шести вечера мы пришли на причал Киевского речного вокзала. Капитан встретил нас на сходнях и проводил на нос корабля. Батюшки светы! Каюта на «Шота Руставели» представлялась нам пределом роскоши. Широкая двуспальная кровать. Диван и кресло. Душ и туалет. Но как поблекла вся эта роскошь, когда мы попали в каюту на скромном, казалось бы, речном пароходе. Стены отделаны дорогими сортами дерева. Полированные поверхности шкафов инкрустированы очаровательным орнаментом. А ванная! А туалет! Куда там «Шота Руставели»! Оставшись наедине с женой, я задал риторический вопрос, сколько может стоить билет в такую каюту. Жена восприняла вопрос всерьез и удивилась моей наивности. Архитектор, руководитель группы в Киевпроекте, она проектировала не для рядовых советских граждан. Как-то рассказала мне о трудностях, связанных с оборудованием охотничьего домика для первого секретаря ЦК. Она безошибочно определила, что эта каюта проектировалась так же, как охотничий домик. Капитану, во всяком случае, мы не задали некорректных вопросов.

С огорчением покинули этот шедевр дизайна, чтобы не пропустить шлюзование. Вышли на палубу. Судно с ювелирной точностью вошло в шлюзовую камеру. От бортов до стенок оставалось не более полуметра. Капитан самого большого на Днепре корабля мастерски продемонстрировал свое умение. За кормой закрылись ворота. Камера быстро наполнялась водой, поднимая пароход. Открылись верхние ворота и посудина, покинув шлюзовую камеру, поплыла по Киевскому морю.

Августовский день угасал. Берега утонули в темноте. Мы вошли в каюту и легли спать. Дома бы нам такую постель!

Рано утром корабль причалил в Чернобыле. Капитан повел нас к себе домой. Небольшой уютный дом стоял почти рядом с пристанью. Встретили нас две женщины — жена капитана и моя бывшая пациентка. Жену я тоже узнал. Видел ее, когда она посещала в больнице дочку. На столе ждал завтрак. Всплыла в памяти реплика из какого-то фильма, что даже лошади по утрам не пьют шампанского. Но в доме капитана гостям не следовало возражать. И мы запивали селедку и разносолы коньяком и шампанским.

Подошли еще две пары, с которыми предстояло провести день на Припяти. В моторную лодку стали загружать снаряжение и продовольствие. В ящике с двадцатью пятью гнездами оставались свободными два ряда. Пятнадцать полулитровых бутылок водки.

— Не многовато ли на восемь человек, из которых четыре — женщины? — спросил я капитана.

— Что вы, доктор! Дай бог, чтобы хватило. Тут у нас рядышком строят атомную электростанцию. Так что… Как это интеллигенты распевают:

Истопник сказал: «Столичная»

Очень хороша от стронция.

Во время погрузки одна из пар заговорила между собой по-украински. Привыкший к киевскому суржику, я давно не слышал такого литературного украинского языка. Высказал свое удивление. Тоже по-украински.

— А у вас откуда такой вкусный украинский язык? — спросила симпатичная женщина. Она так и сказала: «Звидкы у вас така смачна мова?»

Я объяснил, что моим любимым учителем в школе был преподаватель украинской литературы Теофил Евменович Шевчук, его речь звучала как музыка. Я его очень любил. Надо думать, и он меня. Иначе отчего так яростно выступил против всего педагогического совета, требовавшего исключить меня из школы за хулиганство? «Как может быть хулиганом первый ученик в классе? К тому же мальчик поступил так, как должен был поступить человек». Благодаря Теофилу Евменовичу меня не только не исключили из школы — в том же году я даже получил похвальную грамоту.

Муж этой симпатичной женщины, такой же симпатичный, под стать жене, сказал:

— Ну, слава богу, не придется нам ради гостей ломать язык москальским сленгом.

До самого возвращения на корабль вся компания говорила по-украински.

Мы переправились на левый берег Припяти. Водку почти до самых горлышек бутылок погрузили в песчаное дно у самого берега. Холодильников не было. Мужчины приступили к рыбной ловле. Тут проявилась моя полная несостоятельность. Целый час нудной работы ознаменовался двумя пескарями и маленьким карасем. Я попросил прощения за свое неумение. Зато, вволю наплававшись, компенсировал безделье потрошением богатейшего улова рыбы. Даже женщины не могли за мной угнаться. Капитан прокомментировал отпущенные в мой адрес комплименты:

— Куда нам до него? Натренировался потрошить на людях!

Началось приготовление ухи. Ну, знал я, что есть такое блюдо. Едал я уху, но чтобы она когда-нибудь вызвала у меня восторг?! Я и сейчас без особых эмоций смотрел, как из кипящего на костре ведра выбросили всю рыбу, презрительно назвав ее мелкой, и загрузили более крупную рыбу. Примерно через час и эту рыбу выбросили. Положили в уже, как мне представлялось, полностью готовый бульон большие рыбины. Такое расточительство вызвало у меня, не раз испытавшего голод, возмущение. Правда, вслух я его не высказал. А еще через час дамы пригласили к прекрасно сервированному столу, то есть к брезенту, расстеленному на траве. Из воды извлекли две бутылки водки. Температура воды в Припяти в тот день была плюс двадцать четыре градуса по Цельсию. На двадцать градусов выше желаемой для придания напитку нужной кондиции. Но ничего, пошла водка, тем более, что…

Вы знаете, чем питалась боги на Олимпе? Правильно, амброзией. И запивали нектаром. Только потому, что они не попробовали ухи. А пригубив после такой ухи «Столичную», прекратили бы употреблять нектар.

Капитан оказался прав. Все пятнадцать бутылок опустели до последней капли. И это при том, что женщины пили намного меньше мужчин. Моя жена, например, выпила, по ее подсчетам, граммов триста. Вполне прилично, если рассчитать количество алкоголя на каждый килограмм ее изящного веса. В лодку мы погрузились, как я догадываюсь, тепленькими.

Помню, когда входил в дверь гостеприимного дома капитана, я очень старался не задеть плечом косяк. Почти не задел. И был этим очень горд. Подумалось: как удастся капитану ничего не задеть, когда ему придется втиснуть громадину парохода в тесную шлюзовую камеру?

Смотреть на шлюзование у нас не было сил. Мы вошли в каюту и свалились в постель.

Рано утром корабль пришел в Киев. Я действительно не опоздал на работу. В понедельник в отделении не было плановых операций. Но в любом случае я был в полном порядке. Никакого похмелья. Даже голова не болела. Это не просто замечательно, а потрясающе! Дело в том, что незадолго до рыбалки меня проконсультировал профессор-нейрохирург по поводу сильных головных болей и прочих гадостей, связанных с черепным ранением. Осколок в мозгу вынудил его ограничить меня самым строгим образом. Алкоголя ни капли! А тут такое количество капель. Подсчитать нетрудно, зная, что в одном грамме — двадцать капель. Надо было просто умножить на тысячу пятьсот.

Ну чем не царский подарок? Музейная каюта. Шлюзы. Киевское море. Отличная компания. Изысканный украинский язык. Не просто литературный. Язык Леси Украинки. Солидная выпивка под фантастическую закуску. И никакого похмелья.

С годами все забывается. Тем более что такой подарок не увидишь, не пощупаешь. Вот, например, стоит небольшая бронзовая статуэтка, Дон Кихот, изваянный скульптором Кавалеридзе. Подарок хорошего русского писателя. Пытаюсь вспомнить, обращался ли он ко мне когда-нибудь за медицинской помощью. В связи с чем этот подарок? Не помню. Но помню, как он вручил мне статуэтку. Улыбнулся и сказал:

— Вручаю вам ваше изображение. Вы, правда, не такой долговязый и тощий. И бородки у вас нет. А в остальном — один к одному.

Забылась и невидимая и непрощупываемая поездка в Чернобыль. И вдруг 26 апреля 1986 года в известиях услышал о взрыве ядерного реактора на Чернобыльской атомной электростанции. В сознании ярко вспыхнули воспоминания о подарке с вечера субботы до утра понедельника. Добрые лица семьи капитана. Его шуточное «истопник сказал: «Столичная» очень хороша от стронция». Две милые супружеские пары с изысканным украинским языком. Где они сейчас? Что с ними? Что с десятками тысяч жителей Чернобыля и окружающих сел? В таких случаях говорят: «Сердце заболело». Не знаю. Я не локализовал боли. Но сейчас, двадцать два года спустя, мне хочется возразить Экклезиасту. Не подарки портят сердце принимающего их, а представление о том, что произошло с дарящими подарки.

Ноябрь 2008 г.